Зима. Поздняя ночь. Я сижу на казенном клеенчатом диване в телеграфной комнате захолустной пограничной станции. Мне дремлется. Тихо, точно в лесу. Я слышу, как шумит кровь у меня в ушах, а четкое постукивание аппарата напоминает мне о невидимом дятле, который где-то высоко надо мною упорно долбит сосновый ствол. Напротив меня согнулся над желтым блестящим ясеневым столиком дежурный телеграфист Саша Врублевский. Тень, падающая от зеленого абажура лампы, разрезывает его лицо пополам: верх в тени, но тем ярче освещены кончик носа, крупные суровые губы и острый бритый подбородок, выходящий из отложного белого воротника. С большим трудом я различаю глубокие глазные впадины и внутри их опущенные выпуклые веки, придающие всему лицу, так хорошо знакомому, некрасивому, милому, скуластому лицу, то выражение важного покоя, которое мы видим только у мертвых. Саша Врублевский горбат. Я знаю только две породы горбатых людей. Одни - и это большинство - высокомерны, сладострастны, злобны, подозрительны, мотивы, скупы и жадны. Другие же, немногие, а в особенности Саша Врублевский, кажутся мне лучшими брильянтами в венце истинного христианства. Когда я беру в свои руки их слабые, нежные, чуткие и беспомощные ручки, у меня в сердце такое чувство, точно ко мне ласкается больной ребенок. И когда я думаю о Сашиной душе, она мне представляется чем-то вроде большой прекрасной бабочки, - такой трепетной, робкой и нежной, что малейшее грубое прикосновение сомнет и оскорбит красоту ее крыльев. Он кроток, бессребреник, ко всему живому благожелателен и ни о ком ни разу не отозвался дурно. Иногда он говорит мне с ласковой, чуть-чуть укоризненной насмешкой: - Несправедливые вы люди, господа писатели. Как только у вас в романе или повести появится телеграфист, - так непременно какой-то олух царя небесного, станционный хлыщ, что-то вроде интендантского писаря. Поет под гитару лакейские романсы, крутит усы и стреляет глазами в дам из первого класса. Ей-богу же, милочка, такой тип перевелся пятьдесят лет тому назад. Надо следить за жизнью. Вспомните-ка, как мы выдержали почтово-телеграфную забастовку, а ведь у нас большинство - многосемейные. Знаете, милочка, бедность-то везде плодуща, а жалованье наше - гроши. И если вышвырнут тебя из телеграфа с волчьим паспортом - куда пойдешь? Так-то, милочка. Мне сравнительно легко тогда было, я три языка знаю иностранных, в случае чего не пропал бы. А другие, милочка, прямо несли на это дело свои головы и потроха. Никогда ему не изменяет его светлое, терпеливое, чуть приукрашенное мягкой улыбкой благодушие. Вот и сейчас: у него висит на ленте очень важная, срочная, едва ли не шифрованная телеграмма из-за границы, а он уже больше четверти часа никак не может ее отправить, и все из-за того, что главная передаточная станция занята с одной из промежуточных самым горячим флиртом. Телеграфист с передаточной загадал барышне с промежуточной какое-то слово, начинающееся на букву "л", и - такой насмешник! - стучит и стучит все одни и те же знаки: Winter. Late night. I am sitting on a government oilcloth couch in the telegraph office room provincial border station. I'm taking a nap. Quiet, exactly the forest. I can hear the sound of blood in my ears, and a clear tapping apparatus reminds me of an invisible woodpecker, which is somewhere high above me persistently hammering pine trunk. Opposite me, a man on duty bent over a shiny yellow ash table. telegraphist Sasha Wroblewski. The shadow falling from the green lampshade, cuts his face in half: top in the shade, but the brighter the tip is lit nose, large, harsh lips and a sharp shaved chin coming out of turn-down white collar. With great difficulty, I can distinguish the deep eye sockets and inside them lowered bulging eyelids, giving the whole face, so familiar, an ugly, sweet, cheeky face, an expression of important peace that we only see the dead. Sasha Wroblewsky humpback. I know only two breeds of humpback people. Alone - and this majority is arrogant, voluptuous, malicious, suspicious, motives are mean and greedy. Others, few, and especially Sasha Wroblewski, seem to me the best diamonds in the crown of the true Christianity. When I take into their hands their weak, tender, empathetic and helpless pens, I have such a feeling in my heart, as if caressing me sick child. And when I think of Sasha's soul, she seems to me a bit of a big beautiful butterfly, so fluttering, timid and tender, that the slightest rough touch will crush and offend the beauty of her wings. He is meek, disintegrating, benevolent to all living things, and who has never responded badly. Sometimes he tells me with affectionate, slightly reproachful sneer: - You are unjust people, gentlemen, writers. As soon as you have in the novel or a telegraphist will appear, - some kind of dolt king will certainly Heavenly, station bastard, something like quartermaster clerk. Sings under a lackey's guitar romances, twists his mustache and shoots the eyes of the ladies from the first class. By God, dear, such a type was transferred fifty years ago. We must follow the life. Remember how we stood postal telegraph strike, and in fact we have the majority - multi-family. You know, dear, poverty is fruitful everywhere, and our salary is penniless. And if you get kicked out from the telegraph with a wolf passport - where will you go? So, darling. To me then it was relatively easy, I know three languages foreign, in which case would not be gone. And others, dear, bore their heads to this cause and offal. He never changes his light, patient, slightly embellished soft smile complacency. Here and now: he hangs on the ribbon very much an important, urgent, almost encrypted telegram from abroad, and he more than a quarter of an hour can not send it, and all because the main transfer station is busy with one of the intermediate hottest flirt The telegrapher with the transfer of a young lady with an intermediate some word starting with the letter "l", and - such a mocker! - knocking and knocks all the same signs: