Если к Черному морю однажды приехать — больным, одиноким, расстроенным, если моря не видеть, а лишь представлять, словно Морис Дрюон. Пить весь день, пить весь вечер, всю ночь коктебельский коньяк с непутевым Коровиным, вспоминая все время другую Итаку — советских времен.
Мы там были и пили — по три шестьдесят две, в обычную русскую складчину, но с французским душком были речи, и мысли, и помыслы все: революция, родина… только потом вечно скатывались в азиатчину: всё про женщин, про баб, про блядей, и какой, мол, дурак Одиссей.
Мы там были на этой Итаке, скажи, мы клялись, что не будем такими же, если что — не вернемся ни к падшей жене, ни к пропащей стране… Если к морю приехать больным, постаревшим, короче, с затасканным имиджем — в темноте это Черное море по-черному черным вдвойне.
К опустевшему берегу, дикому пляжу спускается пьяная улица: кто там голый по пояс стоит? Отвернусь от его наготы. И на счет раз-два-три повернусь и увижу, что море совсем не волнуется, что его не волнуют ни Понтий, ни Понт, ни чужие понты. Valery Prokoshin
Andrew Korovin
If the Black Sea one day to come - the sick, lonely, frustrated, If the sea is not visible, but just imagine if Maurice Druon. Drink all day and drink all night, all night Koktebel cognac with bad lot Korovin, remembering all the time other Ithaca - Soviet era.
We were there and drank - three sixty-two, in the usual Russian clubbing, but the French were tainted speech, and thoughts, and the thoughts of all: the Revolution, the birthplace of ... only then ever rolled in the Asiatic: all about women, about women, about whores, and a supposedly fool Odyssey.
We were there at this Ithaca, say, we swore that we would not same, if anything - will not go back to any of the fallen wife, nor to missing the country ... If you come to the sea sick, older, shorter, with the hackneyed image - in the dark is the Black Sea in black ink twice.
By the deserted beach, wild beach down a drunken street: who is there stands shirtless? I turn away from its nakedness. And at the expense of one-two-three turn and I see that the sea is not worried, that he does not care about nor Pontius nor Pont, no strangers Ponte.