В небе качается звезда, засыпают города, забывая о долгах. Где-то в окраине глуши сохнут годы камыши на соломенных ногах. То ли жив, то ли нет самый северный дед, треугольный кадык самый крайний мужик. Ему лет сто или двести, и ничего кроме чести, как лопата борода, шрамы люди города.
Когда собиралися полки, ходили строем сапоги за далекие моря. Кому штык, кому пулю выбирай, чашу полную собрал и понес себе на край. Дорога холод и лед, а он на север идет, а в чаше боль да беда, а он в Сибирь в холода. Утес в холодной реке, весло в сухом кулаке, ломала лодку волна, войной тюрьма калыма.
Натоплен юг-пальмакрый, ему зачем-то на край крадут года-холода, зато видны города. Корнями серых берез как тайский будда прирос, века плетутся из дней отсюда дальше видней. In the sky, the star wobbles, fall asleep town forgetting the debt. Somewhere in the outskirts of the wilderness dry reeds years on straw legs. Whether alive, or not the northernmost grandfather, Adam's apple triangle most extreme man. He was a hundred years or two hundred, and nothing but the honor, shovel beard, people of the scars.
When going shelves systems go boots for the distant sea. This bayonet who choose a bullet, bowl full gathered and carried himself on the edge. The road cold and ice, and he goes to the north, and pain in the bowl so the trouble, and he was in Siberia in the cold. Cliff in the cold river, paddle in a dry fist, boat broke wave War prison dowry.
O check point heated south-palmakry, what for him on the edge Year steal cold but the city can be seen. The roots of gray birch as Thai Buddha rooted, Century weave days We know better from here on.